Предшественники животной жизни, растения, развивались, приспосабливаясь к изменяющимся условиям климата и почвы по мере того, как последние действительно менялись в различных регионах мира, и мы не можем себе представить, что растение-мать было способно обеспечить своему потомству шанс выжить. Семя, упавшее в неблагоприятное место, не может предположить, что ему отказано в его правах, или заявить, что жизнь обязана предоставить ему лучшие условия для выживания и роста. Тогда почему человек делает такое иррациональное предположение? Животные формы, сумевшие адаптироваться к условиям, в которых они оказались, выжили; не сумевшие — погибли. Если местность неблагоприятна, растение ничего не может сделать; его рост останавливается и в конце концов, если условия не улучшаются, оно погибает. Но животные научились покидать неблагоприятные районы в поисках мест, более удовлетворяющих их потребностям.

На такое развития потребовались тысячелетия, животные осваивали новые способы адаптации к изменяющимся условиям. Этого они добились развитием новых способностей. Способность к независимому передвижению привела к множеству революционных перемен в структуре тел. У них появились легкие, что дало возможность дышать воздухом, жить на суше и не быть привязанными к воде, развились зубы, конечности, нового типа пищеварительные и репродуктивные органы. Все это — лишь немногие радикальные изменения, увеличившие способность живых форм к распространению на земле.

Все новые возможности, завоеванные животным царством, обретались вследствие физической адаптации самого организма. Они были достигнуты задолго до того, как революционная идея изменения условий жизни впервые осенила человеческий разум. До этого момента выживание организма полностью зависело от инстинкта самосохранения, который с развитием самих организмов все более усложнялся. В попытке изменить окружение все большую роль стало играть согласованное усилие со стороны развивающихся единиц. Естественная общительность человека способствовала продвижению вперед, которое существенно увеличивало его власть над природой, но в то же время угрожало независимому развитию индивида. Ибо группа обладала силой, которой индивид не имел. В результате индивид все чаще и чаще смотрел на группу как на всемогущего кормилица и защитника, как на объединение, которое «должно» заботиться о своих членах. Группа или племя стали сущностью, в которой полностью сливались индивидуальности отдельных людей.

Выживанию живого организма угрожает не только отсутствие пищи, но и другие опасности, которые можно грубо разделить на три категории: угроза со стороны природных стихий; опасность травмы или заболевания и угроза, исходящая от врагов.Поскольку основной темой сайта является психология и психотерапия, то наш главный интерес будет замыкаться на опасности, исходящей от врагов, обусловленных агрессивными склонностями человека.

Инстинкт самосохранения оказал положительное влияние на человеческое общество, ибо благоприятствовал развитию взаимоотношений между людьми. Индивидуальная жизнь защищена лучше, если группы людей объединяются для взаимопомощи. В таких группах легко завязывается дружба. Поэтому именно в области отношения человека к своему собрату можно проследить как самый ценный, так и самый деструктивный аспекты этого инстинкта. Здесь превратности усилий человека обуздать и приручить компульсивные инстинктивные реакции можно видеть на протяжении столетий. Движение к цивилизации не является стабильным, поступательным движением вперед. Усилия многих веков, посвященные укрощению и психической модификации инстинктов, снова и снова сметались в коллективном неистовстве, ярости или безумии, овладевавших человечеством с регулярностью, способной заставить человека отчаяться обуздать и смирить демоническую силу.


Инстинкт самосохранения, подобно голоду, наделенному особой энергией и компульсивной движущей силой, ответственен за многие из самых неуправляемых и разрушительных волнений в истории. Временами значительные регионы земли опустошались по причине голода или наводнений; эпидемии наносили тяжелый урон жизни. В таких ситуациях люди инстинктивно объединялись против общего врага. Но когда человек выступает против человека, то кажется будто нет предела дьявольской изощренности, с какой он приводит к погибели не только собрата, но может погубить и человечество в целом.«Лучше отдаться на милость Господа, чем попасть в руки человека» - говорил царь Давид.

Дело в том, что действующий в человеке механизм самосохранения, оберегающий его жизнь от тысячи опасностей, до сих пор остается по преимуществу бессознательным. Это чисто физические рефлексы, они не осознаваемы, но их действие продолжается даже во время сна. Желудок человека изрыгает отраву, когда он даже не догадывается, что проглотил ее; глаз моргает, избегая попадания столь маленькой соринки, что человек даже не замечает ее. Много бессознательных механизмов и рефлексов, ежедневно оберегающих человека от физических повреждений.

Другие защитные реакции менее бессознательны, а потому и менее автоматичны. Они подвержены психической модификации благодаря контролю сознания. Однако реакция, оказавшаяся под сознательным контролем, может снова вернуться в бессознательное, если порог сознания понизится. Люди регрессируют к более примитивному состоянию, когда их сознательный контроль ослаблен усталостью, болезнью или каким-нибудь химическим препаратом ( примером служит действие алкоголя). То же самое может происходить, когда индивид охвачен сильной эмоцией или сознание подавлено наплывом бессознательного материала. При таких обстоятельствах индивид может реагировать на реальную или воображаемую опасность автоматической или компульсивной реакцией, почти чисто рефлекторной по характеру и не принимающей во внимание реальной ситуации.

Когда автоматическая реакция преступает порог сознания, она подпадает под контроль индивида и частично утрачивает свой автоматизм. Инстинктивный механизм, прежде определявший ее запуск, попадает под модифицирующее влияние моральных, социальных и религиозных факторов, и начинается процесс трансформации инстинкта. На этот процесс огромное влияние оказала склонность людей объединяться в группы с целью взаимной защиты и добывания пищи. Союзы между отдельными индивидами или семьями и между группами людей обеспечивали взаимную помощь при нападении и защите. В этом движении к становлению социальной жизни уже очевидна модификация инстинкта; ибо, если бы он не претерпел некоторой трансформации, примитивные объединения распались бы вследствие междоусобных ссор. Люди, жившие в устойчивых группах, должны были научиться терпимо относиться друг к другу и сдерживать свои инстинктивные реакции. Кроме того, они должны были научиться сотрудничать и принимать беду одного человека как затрагивающую всю общину.

Однако эти преимущества омрачались недостатками, ибо появилось множество благоприятных возможностей для краж, результатом которых являлись ссоры. Так развитие инстинкта самосохранения сыграло свою роль в становлении человеческих взаимоотношений. В действительности именно на основании вытекающих из этого инстинкта мотиваций человек классифицирует всех людей как врагов или друзей.

С течением столетий человек обрел определенную независимость от своей апатии, достаточную для того, чтобы по собственному усмотрению принимать участие в групповом действии. Затем он научился запоминать прошлые события и в дальнейшем мог поступать по собственной инициативе и выбору, а не зависеть от раздражителей опасности или фактического повреждения. Но и сегодня у многих примитивных племен эта способность находится в зачаточном состоянии. Довольно часто мобилизация племени для выхода на тропу войны требует ритуальных танцев и постановок, даже несмотря на недавний и серьезный характер вражеских набегов. Для человека примитивной культуры, с его затуманенным сознанием, легче забыть жену, захваченную соседним племенем, или убитого любимого ребенка, чем преодолеть собственную инертность. Он просто не в силах осознать — то есть, «сделать реальной» для себя — подлость врага, причинившего ему боль. Как только ритуал сделал ее реальной, он уже не может удержаться от мщения, как раньше был не в силах сбросить оковы безразличия и летаргии.


В подобных ситуациях, большая часть племени, рядовые члены, полностью зависимы от инстинкта самосохранения. Однако может найтись один человек, поборовший свою инертность и бессознательность. Искра сознания уже зажглась у знахаря либо вождя, которые призывают к танцу или собственной пляской побуждают других к действию. У них психическая модификация инстинкта прогрессировала дальше, и благодаря этому развитию действия рядового члена племени направляются в русло укрепления группового союза. Благодаря своему более высокому психологическому развитию и ясному сознанию такие люди становятся лидерами. Согласованное действие отмщения за причиненное зло подразумевает зарождение дружбы и преданности группе. Так вражда становится стимулом для формирования дружеских отношений. Дружба, развивающаяся в общине, которой угрожает общий враг, будь то голод или агрессивный сосед, основывается на идентификации членов группы с группой в целом.

Группа реагирует как организационная единица: отдельный ее член уже больше не является обособленной сущностью, а слит с другими, и ценности группы становятся его ценностями. Там, где солидарность племени существенно необходима для выживания, для идентификации индивида с группой используются специальные приемы. Это, прежде всего инициации в период наступления половой зрелости, когда юношей посвящают в секреты племени, после чего они становятся полноправными его членами. Испытания, через которые они должны пройти, также имеют своей целью разорвать их детскую зависимость от своих семей, предлагая взамен привязанность к группе как стоящую выше родства. Обряды, исполняемые в тяжелые времена, когда поселение находится в опасности, укрепляют узы членства и чувство племенной солидарности.


Идентификация с группой имеет очевидные достоинства, но она несет с собой и недостатки. Личные качества индивида в группе игнорируются или строго подавляются. Результатом этого является торможение внутренней способности индивида проявлять инициативу и полная зависимость от группы в отношении поддержки, защиты и, еще в большей мере, морального руководства.

Полная идентификация индивида с группой бывает редко. Даже среди овец в отаре существуют индивидуальные различия; некоторые из них чем-то выделяются на фоне своих собратьев, и такие отличия обычно порождают конфликт. Бунтовщика называют «паршивой овцой». Те, кто жаждет конформизма, пытаются навязать его индивидуалистам, а последние борются за собственную независимость. Вследствие этой борьбы происходит дальнейшее обособление индивида от группы. Если один такой бунтарь объединится с другими, придерживающимися тех же убеждений, образуется вторичная группа. Этот процесс имеет склонность повторяться до тех пор, пока некоторые, не находя понимания у остальных, не отваживаются выступить в одиночку.

В ходе этого процесса более четко выступают индивидуальные отличия. Человек обнаруживает, что начинает отдаляться от других, даже от тех, кто во многих отношениях похож на него. Обособление может даже стать самоцелью, хотя часто и бессознательной. Такой мотив обычно стоит за бунтарством юности и склонностью спорить у взрослых, многие из которых вступают в дискуссию просто для того, чтобы высказать собственную, отличную точку зрения, а не для того, чтобы убедить своих оппонентов или чему-либо научиться у них. Особенно ярко это проявляется, когда индивид вступает в спор по любому поводу, затрагивающего его эмоционально, хотя он может совершенно не осознавать природы своего бессознательного мотива — а именно, побуждения обособиться от кого-то, кто слишком близок к нему или оказывает на него слишком сильное влияние. Цель — найти себя, собственную уникальность.

Таким образом, примитивный инстинкт самосохранения, приводящий к враждебности и конфликту, может стать движущей силой, позволяющей индивиду порвать детские узы, связывающие его с семьей, и разорвать традиционную связь с группой, в которой он родился. Сделав это, человек должен самостоятельно встать перед лицом мира. Эта задача настолько тяжелая, что совсем неудивительно, когда при встрече с первой же трудностью он стремится назад, к безопасности группы.

Можно было бы ожидать, что, оставив всех оппонентов позади, он обретет покой. Ибо рядом уже нет противоречащих ему семьи или группы. Однако он слабо осознает реальную суть проблемы. Верно, что он завоевал право следовать своей собственной дорогой. Но как только между ним и теми, чей контроль он отверг, окажется приличное расстояние, он обнаружит, что в действительности не одинок. В нем просыпается «второе Я». Что-то внутри него начинает озвучивать групповую позицию, которой он так усиленно противостоял. Возникает необходимость снова разрешать конфликт, но уже не как внешнее противостояние, а как внутреннее противоречие. Групповой дух присутствует в нем в той же мере, что и в других членах общины, и для того чтобы он смог обрести свою индивидуальность, ему необходимо бороться с этим внутренним коллективным импульсом.

Историческая эволюция инстинкта самосохранения проходила через ряд довольно ясно очерченных этапов. Кое-где некоторые индивиды, также как и небольшие группы людей, обретали способность к самоконтролю и разумному действию и тем самым поднимались над общим уровнем почти рефлекторной реакции на опасность. Аналогично, большие группы постепенно учились управлять своими реакциями, и постепенно даже целые народы согласились признать некоторую дисциплину и контроль.


Этот инстинкт трансформируется трудно, ведь он использует примитивные средства для своего удовлетворения. Борьба, даже в целях самозащиты, включает механизмы как защиты, так и агрессии. Несмотря на это инстинкт претерпел существенную модификацию. В модификации инстинкта самосохранения участвовали те же самые факторы, что сыграли столь важную роль в укрощении человеческой жадности, а именно: социальная необходимость и религиозные влияния. По мере того, как давление этих двух сил оказывало свое характерное действие, инициирующее и облегчающее психическую модификацию, инстинкт все больше и больше подпадал под контроль сознания. Он стал, или как будто бы стал, менее произвольным и навязчивым. Продвижение вперед было неуверенным и часто замедлялось вспышками примитивных реакций, регрессивная направленность которых снова и снова угрожала уничтожить все, что цивилизация ценой больших усилий отвоевала у неосвоенных пространств бессознательной психики.

В любом объединении людей примитивная вспыльчивость и воинственность всегда будет представлять опасность для жизни группы. Чтобы община не была истреблена междоусобным насилием, необходимы определенные меры. В этом и состоит главное предназначение социальных ограничений и запретов. Хотя эти меры привели к тому, что агрессивность в определенной степени действительно была обуздана, инстинкт самосохранения оказался в исключительной степени устойчивым. Развитие взаимной терпимости в группе создало подобие культуры и благоразумия, которые зачастую оказывались в высшей степени обманчивыми. Ибо члены группы, сдерживаемые страхом наказания и неодобрения со стороны своих собратьев, на людях могли соблюдать действующие законы и установившиеся обычаи, тогда как в глубине души или даже в поступках наедине с самим собой продолжали руководствоваться старым примитивным инстинктом. Большинство членов группы в психологическом отношении находятся ниже уровня развития, представляемого групповым идеалом и законом, хотя некоторые из них могут стоять и выше коллективного стандарта. Таким образом, нередко существует значительное расхождение между видимым уровнем цивилизации в общине и степенью действительной трансформации инстинкта. Но в условиях стресса даже цивилизованные индивиды часто регрессируют к первобытной манере поведения.

На заре человечества, так же как и у младенцев в наше время, реакцией на повреждение является чисто инстинктивный рефлекс; это реакция тела, а не разума или сознательного намерения. Поначалу эта реакция не сопровождается тем психологическим явлением, которое мы называем ощущением. Но когда инстинкт начинает модифицироваться, рефлекторная реакция меняется на эмоциональную; то есть теперь это физическая реакция с оттенком ощущения. Ощущение признается как присущее в некоторой степени самому человеку. Физиологические реакции, имеющие явно эмоциональный характер, могут протекать без какого-либо сопровождающего сознательного ощущения. Когда человека «тошнит от чего-то», или он «выходит из себя», или «чувствует, что у него засосало под ложечкой», — это указывает на отвращение, гнев или страх. Затем, когда реакции достигают определенной силы, цитадель сознания оказывается покоренной, человека охватывает эмоция, и он вынужден подчиниться ей, хочет того или нет.


У некоторых людей эта одержимость эмоцией может возникать без осознания того, что происходит с ними. В одно мгновение индивид выглядит внешне спокойным и хладнокровным, а в следующее — уже не контролирует себя: в нем говорит и действует эмоция, которую едва ли можно признать как свою собственную. Однако другие осознают вздымающуюся внутреннюю волну эмоции и, хотя полностью контролировать ее не способны, по крайней мере, могут удержаться от совершения непоправимого поступка для поспешного выхода из этой ситуации. В особенности дети, у которых сдерживающие нормы цивилизации еще слабо развиты, почувствовав смятение, бросаются бежать из комнаты, чтобы разобраться во всем в одиночку. В этих случаях эго, сознательное Я, пытается удержать контроль над «вторым Я», той психической силой, что угрожает захватить сознание.

Человек примитивной культуры принимал «второе Я» за бога или демона, вселившегося в него, и мы до сих пор употребляем аналогичные выражения для объяснения этого. Мы говорим: «Он действовал как одержимый», или «Я не знаю, что на него нашло». Когда человек сам оказывается жертвой наплыва примитивного либидо, он не считает себя полностью ответственным за свои действия. Именно потеря самоконтроля представляется извинением эмоциональной вспышки. Насильственное действие оправдывают такими словами: «Я был не совсем в себе», или «Когда он мне это сказал, я обезумел», или «Когда я ударил его, то едва ли понимал что делаю». Но когда сознательное эго обретает способность контролировать или подавлять эти инстинктивные реакции, его влияние становится преобладающим в психике, и человеку приходится брать на себя все большую ответственность за собственные эмоции: индивид вынужден признавать, что это его собственный гнев или страх вызвали взрыв. Для определенной стадии психологического развития характерно проецирование этих, исходящих от безличной части психики эмоций, на внешнее для человека существо.

В каждом из нас власть цивилизованного человека над примитивным все еще столь ненадежна, что приходится постоянно переживать реальные физиологические реакции, присущие неистовому гневу, тогда как сознательные мысли, слова и суждения остаются вполне уравновешенными и под полным контролем. Кто не ощущал себя физически «пылающим» от оскорбления, открытое возмущение которым нельзя представить даже в воображении, или мысленно не сжимал кулаки во время внешне совершенно миролюбивого спора? Согласно традиционному воспитанию, сильные эмоции требуют подавления или сознательного контроля. В цивилизованных странах всех детей обучают управлять как своими действиями, так и эмоциями. Этот урок усваивается с различной степенью успешности, однако в определенной мере он познается всеми. В действительности некоторые люди настолько искусно скрывают свои инстинктивные реакции (не только от окружающих, но и от самих себя), что именно самоконтроль подвергает их другой опасности. Ибо с ослаблением внутренних барьеров при снижении порога сознания (вследствие усталости либо употребления алкоголя или иного наркотика) и с исчезновением внешних ограничений в результате изменений в окружающей обстановке подавленные реакции могут вырваться наружу и оказаться вдвойне деструктивными — именно потому, что данный индивид совершенно не осознавал их существования.

Если такое может происходить у современных людей, то насколько более серьезной была опасность на заре цивилизации? На самом деле значительная часть энергии человека столетиями уходила на борьбу с компульсивными эмоциями и управление ими. В некоторых цивилизациях необходимость самоконтроля была столь настоятельной, что проявление вообще какой-либо эмоции означало потерю престижа. В других — вся культура базировалась на военной дисциплине: национальным героем был воитель, а черты воинственного духа представляли социальный идеал. Примером такого военизированного государства служит древняя Спарта. Это название до сих пор остается синонимом позиции абсолютной стойкости и самоконтроля. Римская империя также в значительной степени строилась на милитаристском идеале. В Америке ирокезы основывали всю свою мораль на войне и ее дисциплине. Да и в цивилизованных обществах кадровые военные много раз занимали элитное общественное положение; превыше всего ценились такие качества, как: повиновение, дисциплинированность и пренебрежение во имя военных целей всеми остальными ценностями, включая даже саму жизнь.


Военная подготовка не только может превратить одержимого кровожадным демоном примитивного человека в воина или рыцаря, но и преобразовать ленивого и потворствующего своим желаниям юношу в бдительного и полагающегося на свои собственные силы гражданина. Кроме того, когда люди вместе противостоят общей опасности и их безопасность зависит друг от друга, формируются особого рода товарищеские отношения, имеющие высокую моральную ценность; ибо личная выгода и безопасность переносятся на второй план, а люди сплачиваются настолько, как не под силу их сплотить никакому иному человеческому переживанию. К тому же общая опасность и преданность общему делу, порождаемые войной побуждают народ к новым усилиям. С энтузиазмом осуществляются давно просроченные социальные реформы, а научные исследования обретают новую жизнь. Кажется, будто бы жизнь нации обновилась благодаря высвобожденным войной психическим силам.

Тем не менее для того чтобы люди могли жить вместе в деревнях или племенами и сотрудничать с целью самозащиты, с самого начала цивилизации было очевидно, что для обуздания примитивного негодования и убийственного гнева требуется нечто большее, чем дисциплина воинского соединения. Ибо после своего пробуждения инстинкт убивать может продолжать действовать автономно, постоянно отыскивая новые жертвы как среди врагов, так и меж друзей. В племенах в добавок к ритуалу входа, предназначенного поднять боевой дух воинов, практикуют после сражения ритуал выхода; при этом говорится, что, однажды отведав крови, копье жаждет ее снова и не тревожится о том, кого оно убьет. Когда молодые воины возвращаются с войны их не чествуют, как героев и не позволяют расхаживать по деревне, демонстрируя окровавленное оружие. Вместо этого их разоружают, изолируют в хижинах за деревней, дают слабительное или устраивают горячее купание, кормят хлебом и водой до тех пор, пока дух войны не оставит их и они снова не станут самими собой. Затем воины возвращаются в деревню в смиренном настроении, и опасность кровопролития предотвращается.

Сдерживание агрессивных инстинктов человека заложило основу для культурного развития. Это развитие связано, главным образом, с обретением контроля над воинственным духом и агрессивным инстинктом. В Европе это нашло выражение в рыцарстве — культурном достижений, явившемся результатом особого воспитания мужчин в отношении применения оружия. Примерно с наступлением половой зрелости подростки семей из высшего общества начинали обучаться в школе рыцарства. Если они усваивали мастерство владения не только оружием, но и самими собой, собственными эмоциями, то по истечении юношества их посвящали в ряды рыцарей, составлявших элитное сословие. Добиться рыцарского звания считалось большим достижением; кроме ознаменования вступления в период зрелости оно имело особое духовное значение.

Психологическое движение, частью которого являлось средневековое рыцарство, сопровождалось глубоким изменением в отношениях между полами. Мужчины стали искать нового типа близости с женщинами. Женщина из биологического объекта — источника сексуального удовлетворения, матери и хранительницы очага — превратилась в фокус новых, необычных эмоций. В мужском мышлении заметная роль теперь отводилась романтической любви. Рождение этой новой приверженности к «прекрасному полу» шло рука об руку с развитием подобающих мужчине рыцарских качеств.Связь между выучкой и управлением воинственным инстинктом, с одной стороны, и началом романтической любви, с другой, не случайна. С психологической точки зрения, мужчина перестал быть просто марионеткой бессознательного, а в определенной мере превратился в хозяина собственной судьбы. Сформировалась психическая функция, содержательно связывающая его сознательную личность с теми темными источниками психической энергии, во власти которых он находился ранее. Эту психическую функцию осуществляла его неведомая, вторая половина, его неотъемлемая женская часть, или душа, названная Юнгом анимой.

Основной духовной потребностью мужчины стало знакомство с этой «прекрасной дамой», освобождение ее из лап дракона или тирана — символов необузданных влечений — и служение ей. Естественно, он не мог непосредственно наблюдать этот процесс, который зародился от культурного движения, явления, протекавшего в бессознательном сотен людей и формировавшего сам дух того времени.Индивид всегда представляет бессознательные события в душе в проецированной форме, его внимание привлекает и приковывает к себе внешнее явление, черпающее очарование из бессознательной энергии, которую оно символизирует и отражает. Душа мужчины, его анима, появилась, когда ему удалось отделить себя от полной идентичности с бессознательными побуждениями. Будучи по своему характеру женской, она проецировалась на реальную или воображаемую женщину, и таким образом персонифицировалась . Когда отдельный мужчина оказывался перед опасностью быть вновь ввергнутым в более примитивное состояние, его анима казалась угрожающей. Тогда он видел женщину бесстыдной или сатанинской. Но по мере того, как ему постепенно удавалось разрушить идентификацию с собственными компульсивными инстинктами, анима изменялась и представлялась в желательном облике.

Затем проекция падала на женщину, казавшуюся желанной. В своей замкнутости, в тонкой привлекательности своей несхожести, в отличие от мужчины, женщина несла некоторую часть маны, чар, таинственной силы, сопутствовавших слепой страсти нецивилизованного мужчины. Женская привлекательность, очаровывающая мужчину, теперь помогала ему в борьбе с варварскими элементами своего естества. Ради прекрасной дамы он был готов на любую муштру, какой бы суровой она ни была; или отправиться на поиски приключений во имя дамы сердца, которую, по крайней мере в легендах, он непременно спасал. Эти поиски приключений, как путешествие во внутренний мир в поисках собственной души, постоянно ожидающей появления героя.

Интерес всего общества сосредотачивался на подвигах представителей элитного рыцарского сословия. Они выстраивали свою жизнь ритуально, жили не только для самих себя, но и для группы в целом. Их отделяли от остальных для того, чтобы они смогли выполнить этот императив жизни. Личную месть заменили турниры и дуэли, которые проводились и выигрывались в присутствии всей общины. Рыцарю не разрешалось реагировать на зло немедленным возмездием: это считалось варварским и недостойным поведением. Он должен был ждать возможности назначить время официальной встречи со своим обидчиком. Но даже во время самой встречи противники не имели права бросаться в скандальную схватку, а должны были сдерживать себя и действовать согласно предписанным нормам, под руководством судей. Постепенно мастерство сражающихся стало приобретать большее значение, чем количество физических увечий, которые они могли нанести друг другу с помощью одной только грубой силы. Друзья бросали один другому вызов на турнире, чтобы узнать, кто из них лучший. Соблюдение правил стали называть «честной игрой». Смертельный бой теперь стал игрой!

Во времена рыцарства, когда турнир занимал такое важное место в образовании и воспитании мужчин, а также в укрощении их инстинкта самозащиты, подчинение правилам и соблюдение ритуала стало целью само по себе. Эта цель вклинилась между сражающимися и их непосредственным намерением убить друг друга. В результате примитивное влечение инстинкта было отклонено от его первоочередной цели и нашло, по крайней мере частично, удовлетворение в другой области. Этой модификации способствовали правила, регулирующие рыцарское противостояние. Во-первых, между нанесением оскорбления и возмездием протекало определенное время, в течение которого страсти угасали. Во-вторых, после того как акцент переместился на мастерство, несомненным преимуществом обладал более хладнокровный из противников. Когда первостепенную роль играет грубая сила, эмоция полезна, ибо она придает мощь удару, но дело оборачивается совершенно иначе, если победа зависит от ловкости. Человек, держащий себя в руках и не выступающий беспомощным рабом собственной страсти, имеет преимущество над менее тренированным противником.


Когда схватка проводилась на открытом турнире, в игру вступала побочная цель. Часть внимания сражающегося переключалась с усилия нанести своему противнику повреждение на желание угодить зрителям, играя роль идеального воина во всех ее деталях. Таким образом, удовлетворение его гнева и желания отомстить осуществлялось на ином уровне. Оскорбленный или обесчещенный рыцарь в одинаковой мере ощущал себя восстановленным в своем положении как через одобрение общества, так и через пролитие крови противника. Позднее это общественное одобрение стало считаться достаточным удовлетворением, даже если побежденный противник получил лишь незначительное ранение или вообще остался невредимым, но терял свой авторитет. Что-то подобное сейчас можно наблюдать в спорте, где противника нужно только победить, действуя строго по правилам. В основном это достигается мастерством, хоть сила тоже имеет большое значение.


Так постепенно трансформировался инстинкт. Вместо сражения исключительно ради отмщения за физический или материальный ущерб, мужчина борется, дабы защитить собственную честь или восстановить свое доброе имя в глазах дамы, представляющей идеал женственности. Эти цели отражают более возвышенные аспекты устремлений эго. Или же отвага мужчины посвящалась более обезличенному образу, такому как Гроб Господень или Чаша Грааля, — ради которых многие рыцари Средних Веков рисковали собственной жизнью. Ибо для них они являлись символами бесценного значения, превосходящими даже требования их личной безопасности и чести. Такие понятия, как «рыцарская доблесть» и «рыцарский поступок» — по сей день отражают преданность надличному мотиву.

Существует множество легенд и сказаний, как и реальных исторических событий, иллюстрирующих становление такой героической позиции. В легендах Артурова цикла противник — будь то легендарный рыцарь, колдун или дракон — является для рыцаря Круглого Стола подлинным воплощением зла: уничтожить его значило избавить мир от чего-то ненавистного. На этой стадии психологического развития затаившееся в бессознательном зло проецировалось на «врага». Его ненавидели и искореняли, как если бы между ним и главным героем не было никакой связи, кроме ощущения, что предстоит бороться с этой угрозой и одолеть ее либо умереть в схватке. Однако на еще более поздней стадии к человеку пришло осознание того, что следует преодолеть именно собственный варварский дух, быть может и в лице внешнего противника. На турнирах, где воплощением враждебной силы выступал не реальный злодей, а иногда и друг, избранный играть эту роль, осознание ритуального характера поединка находилось на самом пороге сознания. Лишь одного короткого шага вперед недоставало до признания того, что реальный враг — это не личность, а деструктивный инстинкт, психологическая сила, дух, но дух не в примитивном понимании как демон или призрак, а как психологический фактор безличного происхождения, во многом подобный воинственному духу или духу приключений. Однако, когда такая движущая сила поднимается из бессознательного и действует в индивиде компульсивно и автономно, кажется, будто он одержим демоном или духом в древнем смысле слова. Идея борьбы со злом часто представлена в виде настоящей войны — «воинов Христа» призывают «храбро сражаться» и т.д. — и это действительно сражение. Однако слишком часто такое столкновение не осознается как поединок в субъективной сфере, в собственной душе человека. Вместо этого индивид видит силы зла только извне: они проецируются и персонифицируются в другом как в смертельном враге.

В течение столетий этот психологический механизм проекции служил причиной многих жестокостей. Религиозные преследования — инквизиция, погромы и крестовые походы — творили люди, верившие в исключительность своей правоты. Такая однобокая и фанатическая позиция всегда указывает на полное незнание собственного бессознательного. Фанатику кажется, что сам Господь требует атаковать и одолеть зло в другом человеке. Снова и снова проводились жестокие кампании борьбы со злом. Все это делалось по наушению Бога, — как считали их участники — Бога, который подобно Господу Сил из времен Ветхого Завета, не выносил никаких возражений. Это был один из множества воинствующих богов, которым поклонялись люди и от чьего имени они потворствовали своим варварским импульсам. Вавилонская Иштар также была богиней сил, как и Великая Мать, дарительница пропитания и олицетворение растительности. Марс был богом войны и одновременно — духом весны. И множество других божеств представляли отрицательные и положительные энергии, имеющие началом инстинктивные влечения человека.

Для осознания того факта, что бог на самом деле — всего лишь персонификация духовной силы, господствующей в бессознательном индивида, требовался инсайт, превосходящий психологические возможности человека древности. Ему казалось, что этот бог, существующий независимо от него, имел крайне деспотичный характер. Он не подозревал, что сердитый, ревнивый и ненадежный бог, даривший жизнь и достаток только для того, чтобы все отобрать, в действительности был проекцией собственных внутренних мощных и непредсказуемых сил.


Однако, даже характер богов может изменяться; то есть, залегающие глубоко в бессознательном человека инстинктивные влечения подвержены эволюционному психическому развитию или трансформации, которая отражается в изменении характера Бога.В ранней античности Зевс был Громовержцем, мечущим молнии во всякого, кто оскорбил его: будь то животное или человек. Он представлял силу звериного инстинкта. Но пришло время, когда бог установил различие. Его закон для зверей остался прежним, ими должны были продолжать управлять инстинкты. Животные остались под властью Зевса Громовержца. Но человеку теперь следовало постичь иной закон. Для него конфликт должен был разрешаться не насилием, а правосудием. «Рыбы, звери и птицы небесные пожирают друг друга», пишет Гесиод, «но человеку Зевс дал правосудие. Рядом с восседающим на троне Зевсом, расположилась Фемида».

Отрицательный аспект враждебности очевиден; ее положительные плоды распознать не так легко. Отвага, самопожертвование и другие добродетели, пробуждаемые войной, возрастают пропорционально угрожающей опасности. Опасность может пробудить в индивиде или нации такое глубокое осознание фундаментальных ценностей, что личное благополучие игнорируется, по крайней мере до тех пор, пока существует ее угроза. Однако наряду с этим имеется другое потенциальное достоинство совершенно иного плана. Инстинкт самосохранения способен пробудить динамические силы, которые характеризуются интенсивностью, позволяющей переступить границы сознательной психики. Карл Юнг писал, что когда силы бессознательного дремлют, человек живет ограниченной жизнью, заполненной только мелочами. Но если у такого человека рождается великая идея, будь она добропорядочной или злонамеренной, она пробуждает энергии, относящиеся к безличному уровню, и для него начинается жизнь, несоизмеримая с прошлым существованием. Он становится инструментом, выразителем силы, превосходящей эго. Фактически человек превращается в борца за идею, и в такой роли он может изменить облик мира. Вот другая сторона войны, которая может быть положительной, но может нести с собой и величайшую из трагедий.

Вполне вероятно, что группа, собирательный человек, не может продвинуться далеко. Чтобы произошла дальнейшая трансформация агрессивных инстинктов, мы должны обратиться к индивиду. Только в нем возможно достижение психологического понимания и развития. Выше упоминалось о роли конфликта в освобождении индивида от господствующего влияния группы и от его собственной зависимости от поддержки группы, а также о том, что, оказавшись в одиночестве, без поддержки группового одобрения и морали, человек вновь вступает в конфликт при столкновении с какой-нибудь ситуацией, пробуждающей инстинктивный эмоциональный ответ. В такой момент индивид оказывается во власти невольных реакций, угрожающих отбросить его обратно к старому паттерну поведения. Для того чтобы избежать этой регрессии, требуется сделать еще один шаг, позволяющий понять собственную психику и адаптировать или модифицировать инстинкт. Таким образом круг замыкается. Вначале индивид проецирует неосознаваемое зло. Затем в гневе и негодовании он порывает с бессознательной идентификацией с группой, понимает, что боролся со своим собственным злом. Благодаря этому осознанию из глубин психики оказывается возможным высвободить еще немного безличной энергии инстинкта и индивид может сделать следующий шаг вперед в своем психологическом развитии.